 |
|
|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
- и все выше навстречу ему миллионы сердец, - и вот уже Он видит нас. И я
вместе с ним мысленно озираю сверху: намеченные тонким голубым пунктиром
концентрические круги трибун - как бы круги паутины, осыпанные
микроскопическими солнцами ( - сияние блях); и в центре ее - сейчас сядет
белый, мудрый Паук - в белых одеждах Благодетель, мудро связавший нас по
рукам и ногам благодетельными тенетами счастья.
Но вот закончилось это величественное Его сошествие с небес, медь гимна
замолкла, все сели - и я тотчас же понял: действительно все - тончайшая
паутина, она натянута, и дрожит, и вот-вот порвется, и произойдет что-то
невероятное...
Слегка привстав, я оглянулся кругом - и встретился взглядом с
любяще-тревожными, перебегающими от лица к лицу глазами. Вот один поднял
руку и, еле заметно шевеля пальцами, сигнализирует другому. И вот ответный
сигнал пальцем. И еще... Я понял: они, Хранители. Я понял: они чем-то
встревожены, паутина натянута, дрожит. И во мне - как в настроенном на ту
же длину волн приемнике радио - ответная дрожь.
На эстраде поэт читал предвыборную оду, но я не слышал ни одного слова:
только мерные качания гекзаметрического маятника, и с каждым его размахом
все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах
одно лицо за другим - как страницы - и все еще не вижу того единственного,
какое я ищу, и его надо скорее найти, потому что сейчас маятник тикнет, а
потом - -
Он - он, конечно. Внизу, мимо эстрады, скользя над сверкающим стеклом,
пронеслись розовые крылья-уши, темной, двоякоизогнутой петлей буквы S
отразилось бегущее тело - он стремился куда-то в запутанные проходы между
трибун.
S, I - какая-то нить (между ними - для меня все время какая-то нить;
я еще не знаю какая - но когда-нибудь я ее распутаю). Я уцепился за него
глазами, он клубочком все дальше, и за ним нить. Вот остановился, вот...
Как молнийный, высоковольтный разряд: меня пронзило, скрутило в узел. В
нашем ряду, всего в 40 градусов от меня, S остановился, нагнулся. Я увидел
I, а рядом с ней отвратительно негрогубый, ухмыляющийся R-13.
Первая мысль - кинуться туда и крикнуть ей: "Почему ты сегодня с ним?
Почему не хотела, чтобы я?" Но невидимая, благодетельная паутина крепко
спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел, не спуская глаз. Как
сейчас: это острая, физическая боль в сердце; я, помню, подумал: "Если от
нефизических причин может быть физическая боль, то ясно, что - == "
Вывода я, к сожалению, не достроил: вспоминается только - мелькнуло
что-то о "душе", пронеслась бессмысленная древняя поговорка - "душа в
пятки". И я замер: гекзаметр смолк. Сейчас начинается... Что?
Установленный обычаем пятиминутный предвыборный перерыв. Установленное
обычаем предвыборное молчание. Но сейчас оно не было тем действительно
молитвенным, благоговейным, как всегда: сейчас было как у древних, когда еще
не знали наших аккумуляторных башен, когда неприрученное небо еще бушевало
время от времени "грозами". Сейчас было, как у древних перед грозой.
Воздух - из прозрачного чугуна. Хочется дышать, широко разинувши рот.
До боли напряженный слух записывает: где-то сзади мышино-грызущий, тревожный
шепот. Неподнятыми глазами вижу все время тех двух - I и R - рядом, плечом
к плечу, и у меня на коленях дрожат чужие - ненавистные мои - лохматые
руки.
В руках у всех - бляхи с часами. Одна. Две. Три... Пять минут... с
эстрады - чугунный, медленный голос:
- Кто "за" - прошу поднять руки.
Если бы я мог взглянуть Ему в глаза, как раньше, - прямо и преданно:
"Вот я весь. Весь. Возьми меня!" Но теперь я не смел. Я с усилием - будто
заржавели все суставы - поднял руку.
Шелест миллионов рук. Чей-то подавленный "ах"! И я чувствую, что-то уже
началось, стремглав падало, но я не понимал - что, и не было силы - я не
смел посмотреть...
- Кто "против"?
Это всегда был самый величественный момент праздника: все продолжают
сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из
Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший, как вздох, он
был слышнее, чем раньше медные трубы гимна. Так последний раз в жизни
вздохнет человек еле слышно - а кругом у всех бледнеют лица, у всех -
холодные капли на лбу.
Я поднял глаза - и...
Это - сотая доля секунды, волосок. Я увидел: тысячи рук взмахнули
вверх - "против" - упали. Я увидел бледное, перечеркнутое крестом лицо I,
ее поднятую руку. В глазах потемнело.
Еще волосок; пауза; тихо; пульс. Затем - как по знаку какого-то
сумасшедшего дирижера - на всех трибунах сразу треск, крики, вихрь
взвеянных бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки
в воздухе перед самыми моими глазами - возле каблуков чей-то широко
раскрытый, надрывающийся от неслышного крика рот. Это почему-то вре залось
острее всего: тысячи беззвучно орущих ртов - как на чудовищном экране.
И как на экране - где-то далеко внизу на секунду передо мной -
побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она стояла, загораживая свой
живот сложенными накрест руками. И уже нет ее - смыта, или я забыл о ней,
потому что...
Это уже не на экране - это во мне самом, в стиснутом сердце, в
застучавших часто висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил
R-13 - брызжущий, красный, бешеный. На руках у него - I, бледная, юнифа от
плеча до груди разорвана, на белом - кровь. Она крепко держала его за шею,
и он огромными скачками - со скамьи на скамью - отвратительный и ловкий,
как горилла, - уносил ее вверх.
Будто пожар у древних - все стало багровым, - и только одно:
прыгнуть, достать их. Не могу сейчас объяснить себе, откуда взялась у меня
такая сила, но я, как таран, пропорол толпу - на чьи-то плечи - на скамьи,
- и вот уже близко, вот схватил за шиворот R:
- Не сметь! Не сметь, говорю. Сейчас же (к счастью, моего голоса не
было слышно - все кричали свое, все бежали).
- Кто? Что такое? Что? - обернулся, губы, брызгая, тряслись - он,
вероятно, думал, что его схватил один из Хранителей.
- Что? А вот не хочу, не позволю! Долой ее с рук - сейчас же!
Но он только сердито шлепнул губами, мотнул головой и побежал дальше. И
тут я - мне невероятно стыдно записывать это, но мне кажется: я все же
должен, должен записать, чтобы вы, неведомые мои читатели, могли до конца
изучить историю моей болезни - тут я с маху ударил его по голове. Вы
понимаете - ударил! Это я отчетливо помню. И еще помню: чувство какого-то
освобождения, легкости во всем теле от этого удара.
I быстро соскользнула у него с рук.
- Уходите, - крикнула она R, - вы же видите: он... Уходите, R,
уходите!
R, оскалив белые, негрские зубы, брызнул мне в лицо какое-то слово,
нырнул вниз, пропал. А я поднял на руки I, крепко прижал ее к себе и понес.
Сердце во мне билось - огромное, и с каждым ударом выхлестывало такую
буйную, горячую, такую радостную волну. И пусть там что-то разлетелось
вдребезги - все равно! Только бы так вот нести ее, нести, нести...
Вечером, 22 часа.
Я с трудом держу перо в руках: такая неизмеримая усталость после всех
головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились
спасительные вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова,
в диком состоянии свободы - как наши далекие предки? Неужели нет
Благодетеля? Против... в День Единогласия - против? Мне за них стыдно,
больно, страшно. А впрочем, кто "они"? И кто я сам: "они" или "мы" - разве
я - знаю?
Вот: она сидит на горячей от солнца стеклянной скамье - на самой
верхней трибуне, куда я ее принес. Правое плечо и ниже - начало чудесной
невычислимой кривизны - открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто
не замечает, что кровь, что открыта грудь... нет, больше: она видит все это
- но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа была застегнута,
- она разорвала бы ее, она...
- А завтра... - Она дышит жадно сквозь сжатые, сверкающие острые
зубы, - А завтра - неизвестно что. Ты понимаешь: ни я не знаю, никто не
знает - неизвестно! Ты понимаешь, что все известное кончилось? Новое,
невероятное, невиданное.
Там, внизу, пенятся, мчатся, кричат. Но это далеко, и все дальше,
потому что она смотрит на меня, она медленно втягивает меня в себя сквозь
узкие золотые окна зрачков. Так - долго, молча. И почему-то вспоминается,
как однажды сквозь Зеленую Стену я тоже смотрел в чьи-то непонятные желтые
зрачки, а над Стеной вились птицы (или это было в другой раз).
- Слушай: если завтра не случится ничего особенного - я поведу тебя
туда - ты понимаешь?
Нет, я не понимаю. Но я молча киваю головой. Я - растворился, я -
бесконечно-малое, я - точка...
В конце концов в этом точечном состоянии есть своя логика
(сегодняшняя): в точке больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться,
шевельнуться - и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни тел.
Мне страшно шевельнуться: во что я обращусь? И мне кажется - все так
же, как и я, боятся мельчайшего движения. Вот сейчас, когда я пишу это, все
сидят, забившись в свои стеклянные клетки, и чего-то ждут. В коридоре не
слышно обычного в этот час жужжания лифта, не слышно смеха, шагов. Иногда
вижу: по двое, оглядываясь, проходят на цыпочках по коридору, шепчутся...
Что будет завтра? Во что я обращусь завтра?
Запись 26-я.
Конспект:
МИР СУЩЕСТВУЕТ. СЫПЬ. 41o.
Утро. Сквозь потолок - небо по-всегдашнему крепкое, круглое,
краснощекое. Я думаю - меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Скачать полный текст (311 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|