|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
А я еще хотел жить и после острога...
Я, впрочем, любил таскать кирпичи не за то только, что от этой работы укрепляется тело, а за то еще, что работа производилась на берегу Иртыша. Я потому так часто говорю об этом береге, что единственно только с него и был виден мир божий, чистая, ясная даль, незаселенные, вольные степи, производившие на меня странное впечатление своею пустынностью. На берегу только и можно было стать к крепости задом и не видать ее. Все прочие места наших работ были в крепости или подле нее. С самых первых дней я возненавидел эту крепость и особенно иные здания. Дом нашего плац-майора казался мне каким-то проклятым, отвратительным местом, и я каждый раз с ненавистью глядел на него, когда проходил мимо. На берегу же можно было забыться: смотришь, бывало, в этот необъятный, пустынный простор, точно заключенный из окна своей тюрьмы на свободу. Все для меня было тут дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем небе, и далекая песня киргиза, приносившаяся с киргизского берега. Всматриваешься долго и разглядишь наконец какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь байгуша; разглядишь дымок у юрты, киргизку, которая о чем-то хлопочет с своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но свободно. Разглядишь какую-нибудь птицу в синем, прозрачном воздухе и долго, упорно следишь за ее полетом: вон она всполоснулась над водой, вон исчезла в синеве, вон опять показалась чуть мелькающей точкой... Даже бедный, чахлый цветок, который я нашел рано весною в расселине каменного берега, и тот как-то болезненно остановил мое внимание. Тоска всего этого первого года каторги была нестерпимая и действовала на меня раздражительно, горько. В этот первый год от этой тоски я многого не замечал кругом себя. Я закрывал глаза и не хотел всматриваться. Среди злых, ненавистных моих товарищей-каторжников я не замечал хороших людей, людей способных и мыслить и чувствовать, несмотря на всю отвратительную кору, покрывавшую их снаружи. Между язвительными словами я иногда не замечал приветливого и ласкового слова, которое тем дороже было, что выговаривалось безо всяких видов, а нередко прямо из души, может быть более меня пострадавшей и вынесшей. Но к чему распространяться об этом? Я чрезвычайно был рад, если приходилось сильно устать, воротившись домой: авось засну! Потому что спать было у нас летом мученье, чуть ли еще не хуже, чем зимой. Вечера, правда, были иногда очень хороши. Солнце, целый день не сходившее с острожного двора, наконец закатывалось. Наступала прохлада, а за ней почти холодная (говоря сравнительно) степная ночь. Арестанты, в ожидании как запрут их, толпами ходят, бывало, по двору. Главная масса толпилась, правда, более на кухне. Там всегда подымается какой-нибудь насущный острожный вопрос, толкуется о том, о сем, разбирается иногда какой-нибудь слух, часто нелепый, но возбуждающий необыкновенное внимание этих отрешенных от мира людей; то, например, пришло известие, что нашего плац-майора сгоняют долой. Арестанты легковерны, как дети; сами знают, что известие - вздор, что принес его известный болтун и "нелепый" человек - арестант Квасов, которому уже давно положили не верить и который что ни слово, то врет, - а между тем все схватываются за известие, судят, рядят, сами себя тешат, а кончится тем, что сами на себя рассердятся, самим за себя стыдно станет, что поверили Квасову.
- Да кто ж его сгонит! - кричит один. - Небось шея толста, сдюжит!
- Да ведь и над ним, чай, старшие есть! - возражает другой, горячий и неглупый малый, видавший виды, но спорщик, каких свет не производил.
- Ворон ворону глаз не выклюет! - угрюмо, словно про себя замечает третий, уже седой человек, одиноко доедающий в углу свои щи.
- А старшие-то небось тебя придут спрашиваться - сменить его али нет? - прибавляет равнодушно четвертый, слегка тренькая на балалайке.
- А почему ж не меня? - с яростью возражает второй. - Значит, вся бедность просит, все тогда заявляйте, коли начнут опрашивать. А то у нас небось кричат, а к делу дойдет, так и на попятный!
- А ты думал как? - говорит балалаечник. - На то каторга.
- Анамеднись, - продолжает, не слушая и в горячке, спорщик, - муки оставалось. Поскребки собрали, самые что ни есть слезы, значит; послали продать. Нет, узнал; артельщик донес; отобрали; экономия, значит. Справедливо аль нет?
- Да ты кому хочешь жаловаться?
- Кому! Да самому левизору, что едет.
- Какому такому левизору?
- Это правда, братцы, что едет левизор, - говорит молодой разбитной парень, грамотный, из писарей и читавший "Герцогиню Лавальер" или что-то в этом роде. Он вечно веселый и потешник, но за некоторое знание дел и потертость его уважают. Не обращая внимания на возбужденное всеобщее любопытство о будущем ревизоре, он прямо идет к стряпке, то есть к повару, и спрашивает у него печенки. Наши стряпки часто чем-нибудь торговали в этом роде. Купят, например, на свои деньги большой кусок печенки, зажарят и продают по мелочи арестантам.
- На грош али на два? - спрашивает стряпка.
- Режь на два: пускай люди завидуют! - отвечает арестант. - Генерал, братцы, генерал такой из Петербурга едет, всю Сибирь осматривать будет. Это верно, У комендантских сказывали.
Известие производит необыкновенное волнение. С четверть часа идут расспросы: кто именно, какой генерал, какого чину и старше ли здешних генералов? О чинах, начальниках, кто из них старше, кто кого может согнуть и кто сам из них согнется, ужасно любят разговаривать арестанты, даже спорят и ругаются за генералов чуть не до драки. Казалось бы, что тут за выгода? Но подробным знанием генералов и вообще начальства измеряется и степень познаний, толковитости и прежнего, доострожного значения человека в обществе. Вообще разговор о высшем начальстве считается изящным и важным разговором в остроге.
- Значит, и взаправду выходит, братцы, что майора-то сменять едут, - замечает Квасов, маленький, красненький человечек, горячий и крайне бестолковый. Он-то первый и принес известие о майоре.
- Задарит! - отрывисто возражает угрюмый седой арестант, уже управившийся со щами.
- А и то задарит, - говорит другой. - Мало он денег-то награбил! До нас еще батальонным был. Анамеднись на протопоповской дочери жениться хотел.
- Да ведь не женился: дверь указали; беден значит. Какой он жених! Встал со стула - и все с ним. О святой все на картах продул. Федька сказывал.
- Да; мальчик не мот, а деньгам перевод.
- Эх, брат, вот и я женат был. Плохо жениться бедному: женись, а и ночь коротка! - замечает Скуратов, подвернувшийся тут же к разговору.
- Как же! Об тебе тут и речь, - замечает развязный парень из писарей. - А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что такого генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно из Петербурга ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что скажу.
- А что ж? Уж коли он генерал, так и не возьмет что ли? - скептически заметил кто-то из толпы.
- Знамо дело, не возьмет, а возьмет, так уж толсто возьмет.
- Вестимо, толсто; по чину.
- Генерал всегда возьмет, - решительно замечает Квасов.
- Ты, что ли, давал ему? - с презрением говорит вдруг вошедший Баклушин. - Да ты и генерала-то вряд ли когда видал?
- Ан видал?
- Врешь.
- Сам соври.
- Ребята, коли он видал, пусть сейчас при всех говорит, какого он знает генерала? Ну, говори, потому я всех генералов знаю.
- Я генерала Зиберта видел, - как-то нерешительно отвечает Квасов.
- Зиберта? Такого и генерала нет. Знать, в спину он тебе заглянул, Зиберт-то, когда, может, еще только подполковником был, а тебе со страху и показалось, что генерал.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Скачать полный текст (637 Кб)
Перейти на страницу автора
|