 |
|
|
- Что, сударь, к тетеньке не изволите ездить? Они скучают, что вас давно не видали.
- Скучно, - говорит, - там, Демьяныч!
Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил что ли, а то нет: занялся картами да прочим, а уж евти дела никогда к добру не поведут...
Э-эх! пропадаем мы, так, ни за грош пропадаем!.. У нас от барыни-покойницы, царство небесное, богатейшее именье осталось: тысяча душ слишком, тысяч на триста лесу было. Все заложил теперь, лес продал, мужичков разорил, и все нет ничего. Без господина, известно, управляющий сам больше господина... дерет с мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить бы только карман, а там хоть с голоду все помирай. Намедни пришли два мужичка, жалобы принесли от всей вотчины.
- Разорил, - говорят, - в конец мужиков.
Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. - Я, - говорит, - сам скоро буду. Получу деньги, - говорит, - расплачусь, тогда уеду.
А где расплатиться, когда мы все долги делаем! Ведь много ли, мало ли, тут зиму прожили, тысяч восемьдесят спустили; а теперь в доме рубля серебром нету! А все от добродетели своей. Уж такой простой барин, что и сказать нельзя. От этого самого и пропадает, так вот ни за что пропадает.
И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной.
Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня.
- Не прислали мне, - говорит, - денег, только я виноват. Затвори, - говорит, - дверь.
Я затворил.
- Вот, - говорит, - возьми часы или булавку брильянтовую и заложи их. Тебе, - говорит, - за них больше ста восьмидесяти рублей дадут, а когда я получу деньги, то выкуплю, - говорит.
- Что ж, - я говорю, - сударь, коли денег у вас нет, нечего делать: пожалуйте хоть часы. Я для вас могу уважить.
А сам вижу, что часы рублей триста стоят.
Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес.
- Восемьдесят, - говорю, - рублей за вами будут; а часы сами извольте выкупить.
Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось.
Таким-то родом стал он к нам опять каждый день ходить. Уж не знаю, какие у них промеж себя расчеты были, только все вместе с князем езжали. Или с Федоткой наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты были: тот тому дает, тот тому дает; а кто кому должен, не разберешь никак.
И бывал он таким манером у нас два года, почитай, что каждый день, только вид уж свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что у меня по целковому занимал извозчику отдать; а по сту рублей с князем партию играли.
Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало, абсинту сейчас рюмочку велит подать, канапе закусит, да портвейном запьет; ну, и повеселей как будто.
Приезжает раз перед обедом, на маслянице дело было, и стал с каким-то гусаром играть.
- Хотите, - говорит, - заинтересовать партию?
- Извольте, - говорит. - На что?
- Бутылку Клодвужо, хотите?
- Идет.
Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол; только Нехлюдов и говорит:
- Simon! бутылку Клодвужо; да смотри, согреть хорошенько.
Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет.
- Что ж, говорит, вино?
Simon побежал, приносит жаркое.
- Подавай же вино, - говорит. Simon молчит. - Что ты с ума сошел! мы уж кончаем обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом?
Побежал Simon.
- Хозяин, - говорит, - вас просит.
Покраснел весь, выскочил из-за стола.
- Что, - говорит, - ему надо?
А хозяин стоит у двери.
- Я, - говорит, - не могу вам больше верить, коли вы мне по счету не заплатите.
- Да я, - говорит, - вам сказал, что я в первых числах отдам.
- Как вам угодно, - говорит, - будет; а я в долг не могу беспрестанно давать и ничего не получать. У меня и так, - говорит, - десятки тысяч в долгах пропадают.
- Ну, полно, моншер, - говорит, - уж мне-то можно поверить. Пришлите бутылку, а я постараюсь вам поскорее отдать.
И убежал сам.
- Что это, вас зачем вызывали? - гусар говорит.
- Так, - говорит, - просил меня об одной вещи.
- А славно бы, - говорит гусар, - теперь винца тепленького стакан выпить.
- Simon, что же?!
Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола, прибежал ко мне.
- Ради Бога, - говорит, - Петруша, дай мне шесть целковых.
А на самом лица нет.
- Нету, - говорю, - сударь, ей-Богу, да ужи так за вами моих много.
- Я тебе, - говорит, - сорок целковых за шесть через неделю отдам.
- Коли бы были, - говорю, - я бы несмел отказать, а то, ей-ей, нету.
Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по колидору бегает, да по лбу себя как треснет.
- Ах! - говорит, - Господи! Что это?
Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
То-то смеху было. Гусар говорит:
- Где, мол, барин, что со мной обедал?
- Уехал, - говорят.
- Как уехал? Что ж он сказать велел?
- Ничего - говорят, - не велели сказывать: сели, да и уехали.
- Хорош, - говорит, - гусь!
Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму такого. Так нет. На другой день в вечеру приезжает. Пришел в бильярдную и ящик какой-то с собой принес. Снял пальто.
- Давай играть, - говорит. Глядит исподлобья, сердитый такой.
Сыграли партийку.
- Довольно, - говорит, - поди принеси мне перо и бумаги: письмо нужно написать.
Я, ничего не думамши, не гадамши, принес бумаги, положил на стол в маленькую комнату.
- Готово, - говорю, - сударь.
Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал все что-то, вскочил потом нахмуренный такой.
- Поди, - говорит, - посмотри, приехала ли моя карета?
Дело в пятницу на Масляной было, так никого из гостей не было: все по балам.
Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел:
- Петрушка! Петрушка! - кричит, точно испужался чего.
Я вернулся. Смотрит, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит.
- Звать, - говорю, - изволили, сударь?
Молчит.
- Что, - говорю, - вам угодно?
Молчит.
- Ах, да! давай еще играть, - говорит.
Хорошо. Выиграл он партию.
- Что, - говорит, - хорошо я научился играть?
- Да, - я говорю.
- То-то. Поди, - говорит, - теперь, узнай, что карета?
А сам по комнате ходит.
Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу, кареты никакой нет, иду назад.
Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную: пахнет что-то чудно.
Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так я до того испужался, что слова сказать не мог.
А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да и потянется. Захрапел потом, да и растянулся вот этаким родом.
И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть Бог его знает; только что бумагу эту оставил, да и то я никак не соображу.
Уж чего не делают господа!.. Сказано, господа... Одно слово: - господа.
"Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего.
"Я не обесчещен, не несчастен, не сделал никакого преступления; но я сделал хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою молодость.
"Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к которой не могу привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю; чувствую свое падение и не могу остановиться. Мне легче бы было быть обесчещенным, несчастным или преступным:
тогда было бы какое-то утешительное, угрюмое величие в моем отчаянии. Ежели бы я был обесчещен, я бы мог подняться выше понятий чести нашего общества и презирать его. Ежели бы я был несчастлив, я бы мог роптать. Ежели бы я сделал преступление, я бы мог раскаянием или наказанием искупить его; но я просто низок, гадок, знаю это - и не могу подняться.
"И что погубило меня? Была ли во мне какая-нибудь сильная страсть, которая бы извиняла меня? Нет.
"Семерка, туз, шампанское, желтый в середину, мел, серенькие, радужные бумажки, папиросы, продажные женщины - вот мои воспоминания!
"Одна ужасная минута забвения, низости, которой я никогда не забуду, заставила меня опомниться. Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая пропасть отделяла меня от того, чем я хотел и мог быть. В моем воображении возникли надежды, мечты и думы моей юности. "Где те светлые мысли о жизни, о вечности, о Боге, которые с такою ясностью и силой наполняли мою душу? Где беспредметная сила любви, отрадной теплотой согревавшая мое сердце? Где надежда на развитие, сочувствие ко всему прекрасному, любовь к родным, к ближним, к труду, к славе? Где понятие об обязанности?
"Меня оскорбили - я вызывал на дуэль и думал, что вполне удовлетворил требованиям благородства. Мне нужны были деньги для удовлетворения своих пороков и тщеславия - я разорил тысячи семейств, вверенных мне Богом, и сделал это без стыда, - я, который так хорошо понимал эти священные обязанности. Бесчестный человек сказал мне, что у меня нет совести, что я хочу красть, - и я остался его другом, потому что он бесчестный человек и сказал мне, что он не хотел меня обидеть. Мне сказали, что смешно жить скромником, - и я отдал без сожаления цвет своей души - невинность - продажной женщине. Да, никакой убитой части моей души мне так не жалко, как любви, к которой я так был способен. Боже мой! Любил ли хоть один человек так, как я любил, когда еще не знал женщин!
"А как я мог быть хорош и счастлив, ежели бы шел по той дороге, которую, вступая в жизнь, открыли мой свежий ум и детское, истинное чувство! Не раз пробовал я выйти из грязной колеи, по которой шла моя жизнь, на эту светлую дорогу. Я говорил себе: употреблю все, что есть у меня воли, - и не мог. Когда я оставался один, мне становилось неловко и страшно с самим собой. Когда я был с другими, я забывал невольно свои убеждения, не слыхал более внутреннего голоса и снова падал.
Скачать полный текст (31 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|