 |
|
|
Тросенко сделал головой знак согласия и, выдвинув вперед нижнюю губу, зажмурился.
- Изволите видеть... - начал Крафт чрезвычайно одушевленно, делая руками неуместные жесты и обращаясь к майору.
Но майор, должно быть, неоднократно слышавший уже этот рассказ, вдруг сделал такие мутные, тупые глаза, глядя на своего собеседника, что Крафт отвернулся от него и обратился ко мне и Болхову, попеременно глядя то на того, то на другого.
На Тросенку же он ни разу не взглянул во время всего своего рассказа.
- Вот изволите видеть, как вышли мы утром, главнокомандующий и говорит мне:
"Крафт! возьми эти завалы". Знаете, наша военная служба, без рассуждений - руку к козырьку. "Слушаю, ваше сиятельство!" и пошел. Только, как мы подошли к первому завалу, я обернулся и говорю солдатам: "Ребята! не робеть! В оба смотреть! Кто отстанет, своей рукой изрублю". С русским солдатом, знаете, надо просто. Только вдруг граната... я смотрю, один солдат, другой солдат, третий солдат, потом пули... взжинь! взжинь! взжинь!.. Я говорю: "Вперед, ребята, за мной!" Только мы подошли, знаете, смотрим, я вижу тут, как это... знаете... как это называется? - и рассказчик замахал руками, отыскивая слово.
- Обрыв, - подсказал Болхов.
- Нет... Ах, как это? Боже мой! ну, как это?.. обрыв, - сказал он скоро. - Только ружья наперевес... ура! та-ра-та-та-та! Неприятеля ни души. Знаете, все удивились. Только хорошо: идем мы дальше - второй завал. Это совсем другое дело.
У нас уж ретивое закипело, знаете. Только подошли мы, смотрим, я вижу, второй завал - нельзя итти. Тут... как это, ну, как называется этакая... Ах! как это...
- Опять обрыв, - подсказал я.
- Совсем нет, - продолжал он с сердцем: - не обрыв, а... ну, вот, как это называется, - и он сделал рукой какой-то нелепый жест. - Ах, Боже мой! как это...
Он, видимо, так мучился, что невольно хотелось подсказать ему.
- Река, может, - сказал Болхов.
- Нет, просто обрыв. Только мы туда, тут, поверите ли, такой огонь - ад...
В это время за балаганом кто-то спросил меня. Это был Максимов. А так как за прослушанием разнообразной истории двух завалов мне оставалось еще тринадцать, я рад был придраться к этому случаю, чтобы пойти к своему взводу. Тросенко вышел вместе со мной. "Все врет, - сказал он мне, когда мы на несколько шагов отошли от балагана: - его и не было вовсе на завалах", и Тросенко так добродушно расхохотался, что и мне смешно стало.
XIII.
Уже была темная ночь, и только костры тускло освящали лагерь, когда я, окончив уборку, подошел к своим солдатам. Большой пень, тлея, лежал на углях. Вокруг него сидели только трое: Антонов, поворачивавший в огне котелок, в котором варился рябко,> Жданов, хворостинкой задумчиво разгребавший золу, и Чикин с своей вечно нераскуренной трубочкой. Остальные уже расположились на отдых - кто под ящиками, кто в сене, кто около костров. При слабом свете углей я различал знакомые мне спины, ноги, головы; в числе последних был и рекрутик, который, придвинувшись к самому огню, казалось, спал уже. Антонов дал мне место. Я сел подле него и закурил папироску. Запах тумана и дыма от сырых дров, распространяясь по всему воздуху, ел глаза, и та же сырая мгла сыпалась с мрачного неба.
Подле нас слышались мерное храпенье, треск сучьев в огне, легкий говор и изредка бряцанье ружей пехоты. Везде кругом пылали костры, освещая в небольшом круге вокруг себя черные тени солдат. Около ближайших костров я различал на освещенных местах фигуры голых солдат, над самым пламенем махающих своими рубахами. Еще много людей не спало, двигалось и говорило на пространстве пятнадцати квадратных сажен; но мрачная, глухая ночь давала свой особенный таинственный тон всему этому движению, как будто каждый чувствовал эту мрачную тишину и боялся нарушить ее спокойную гармонию. Когда я заговорил, я почувствовал, что мой голос звучит иначе. На лицах всех солдат, сидевших около огня, я читал то же настроение. Я думал, что до моего прихода они говорили о раненом товарище; но ничуть не бывало: Чикин рассказывал про приемку вещей в Тифлисе и про тамошних школьников.
Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера. Я видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом новом полушубке; ездового, вылезающего из-под убитой под ним лошади и расстегивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осаде Гергебиля, когда в лаборатории загорелась трубка начиненной бомбы, и фейерверкер двум солдатам велел взять бомбу и бежать бросить ее в обрыв, и как солдаты не бросили ее в ближайшем месте около палатки полковника, стоявшей над обрывом, а понесли дальше, чтобы не разбудить господ, которые почивали в палатке, и оба были разорваны на части. Помню я еще, в отряде 1852 года, один из молодых солдат к чему-то сказал во время дела, что уж, кажется, взводу не выйти отсюда, и как весь взвод со злобой напустился на него за такие дурные слова, которые они и повторять не хотели. Вот теперь, когда у каждого в душе должна была быть мысль о Веленчуке, и когда всякую секунду мог быть по нас залп подкравшихся татар, все слушали бойкий рассказ Чикина, и никто не упоминал ни о нынешнем деле, ни о предстоящей опасности, ни о раненом, как будто это было Бог знает как давно или вовсе никогда не было. Но мне показалось только, что лица их были несколько пасмурнее обыкновенного; они не слишком внимательно слушали рассказ Чикина, и даже Чикин чувствовал, что его не слушают, но говорил уж так себе.
К костру подошел Максимов и сел подле меня. Чикин дал ему место, замолчал и снова начал сосать свою трубочку.
- Пехотные в лагерь за водкой посылали, - сказал Максимов после довольно долгого молчания: - сейчас воротились. - Он плюнул в огонь. - Унтер-офицер сказывал, нашего видали.
- Что, жив еще? - спросил Антонов, поворачивая котелок.
- Нет, помер.
Рекрутик вдруг поднял над огнем свою маленькую голову в красной шапочке, с минуту пристально посмотрел на Максимова и на меня, потом быстро опустил ее и закутался шинелью.
- Вишь, смерть-то не даром к нему поутру приходила, как я будил его в парке, - сказал Антонов.
- Пустое! - сказал Жданов, поворачивая тлеющий пень, - и все замолчали.
Среди общей тишины сзади нас послышался выстрел в лагере. Барабанщики у нас приняли его и заиграли зорю. Когда затихла последняя дробь, Жданов первый встал и снял шапку. Мы все последовали его примеру.
Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов:
"Отче наш, Иже еси на небесех! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго".
- Так-то у нас в 45 году солдатик один в это место контужен был, - сказал Антонов, когда мы надели шапки и сели опять около огня: - так мы его два дня на орудии возили... помнишь Шевченку, Жданов?.. да так и оставили там под деревом.
В это время пехотный солдат, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и сумкой подошел к нашему костру.
- Позвольте, землячки, огоньку, закурить трубочку, - сказал он.
- Что ж, закуривайте: огню достаточно, - заметил Чикин.
- Это, верно, про Дарги, земляк, сказываете? - обратился пехотный к Антонову.
- Про 45 год, про Дарги, - ответил Антонов.
Пехотный покачал головой, зажмурился и присел около нас на корточки.
- Да уж было там всего, - заметил он.
- Отчего ж бросили? - спросил я Антонова.
- От живота крепко мучался. Как стоим, бывало, ничего, а как тронемся, то криком кричит. Богом просил, чтоб оставили, да все жалко было. Ну, а как он стал нас уж крепко донимать, трех людей у нас убил в орудии, офицера убил, да и от батареи своей отбились мы как-то. - Беда! совсем не думали орудия увезти. Грязь же была.
- Пуще всего, что под Индейской горой грязно было, - заметил какой-то солдат.
- Да, вот там-то ему пуще хуже стало. Подумали мы с Аношенкой, - старый фирверкин был, - что ж в самом деле, живому ему не быть, а Богом просит - оставим, мол, его здесь. Так и порешили. Древо росла там ветлеватая такая. Взяли мы сухариков моченых ему положили, - у Жданова были, - прислонили его к древу к этому, надели на него рубаху чистую, простились как следует, да так и оставили.
- И важный солдат был?
- Ничего солдат был, - заметил Жданов.
- И что с ним сталось, Бог его знает, - продолжал Антонов. - Много там всякого нашего брата осталось.
- В Даргах-то? - сказал пехотный, вставая и расковыривая трубку и снова зажмурившись и покачивая головой: - уж было там всего.
И он отошел от нас.
- А что, много еще у нас в батарее солдат, которые в Дарго были? - спросил я.
Скачать полный текст (72 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|