 |
|
|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
вопросительных знаков, но лишь одни восклицательные, запятые и точки.
И вот, руководимый, как мне кажется, именно авторским долгом, сегодня в
16 я взял аэро и снова отправился в Древний Дом. Был сильный встречный
ветер. Аэро с трудом продирался сквозь воздушную чащу, прозрачные ветви
свистели и хлестали. Город внизу - весь будто из голубых глыб льда. Вдруг
- облако, быстрая косая тень, лед свинцовеет, набухает, как весной, когда
стоишь на берегу и ждешь: вот сейчас все треснет, хлынет, закрутится,
понесет; но минута за минутой, а лед все стоит, и сам набухаешь, сердце
бьется все беспокойней, все чаще (впрочем, зачем пишу я об этом и откуда эти
странные ощущения? Потому что ведь нет такого ледокола, какой мог бы
взломать прозрачнейший и прочнейший хрусталь нашей жизни...).
У входа в Древний Дом - никого. Я обошел кругом и увидел старуху
привратницу возле Зеленой Стены: приставила козырьком руку, глядит вверх.
Там над Стеной - острые, черные треугольники каких-то птиц: с карканием
бросаются на приступ - грудью о прочную ограду из электрических волн - и
назад, и снова над Стеною.
Я вижу: по темному, заросшему морщинами лицу - косые, быстрые тени,
быстрый взгляд на меня.
- Никого, никого, никого нету! Да! И ходить незачем. Да...
То есть как это незачем? И что это за странная манера - считать меня
только чьей-то тенью. А может быть, сами вы все - мои тени. Разве я не
населил вами эти страницы - еще недавно четырехугольные белые пустыни. Без
меня разве бы увидели вас все те, кого я поведу за собой по узким тропинкам
строк?
Всего этого я, разумеется, не сказал ей; по собственному опыту я знаю:
самое мучительное - это заронить в человека сомнение в том, что он -
реальность, трехмерная - а не какая-либо иная - реальность. Я только сухо
заметил ей, что ее дело открывать дверь, и она впустила меня во двор.
Пусто. Тихо. Ветер - там, за стенами, далекий, как тот день, когда мы
плечом к плечу, двое-одно, вышли снизу, из коридоров - если только это
действительно было. Я шел под какими-то каменными арками, где шаги,
ударившись о сырые своды, падали позади меня - будто все время другой шагал
за мной по пятам. Желтые - с красными кирпичными прыщами - стены следили
за мной сквозь темные квадратные очки окон, следили, как я открывал певучие
двери сараев, как я заглядывал в углы, тупики, закоулки. Калитка в заборе и
пустырь - памятник Великой Двухсотлетней Войны: из земли - голые каменные
ребра, желтые оскаленные челюсти стен, древняя печь с вертикалью трубы -
навеки окаменевший корабль среди каменных желтых и красных кирпичных
всплесков.
Показалось: именно эти желтые зубы я уже видел однажды - неясно, как
на дне, сквозь толщу воды - и я стал искать. Проваливался в ямы, спотыкался
о камни, ржавые лапы хватали меня за юнифу, по лбу ползли вниз, в глаза,
остросоленые капли пота...
Нигде! Тогдашнего выхода снизу из коридоров я нигде не мог найти - его
не было. А впрочем - так, может быть, и лучше: больше вероятия, что все это
- был один из моих нелепых "снов".
Усталый, весь в какой-то паутине, в пыли, - я уже открыл калитку -
вернуться на главный двор. Вдруг сзади - шорох, хлюпающие шаги, и передо
мною - розовые крылья-уши, двоякоизогнутая улыбка S.
Он, прищурившись, ввинтил в меня свои буравчики и спросил:
- Прогуливаетесь?
Я молчал. Руки мешали.
- Ну что же, теперь лучше себя чувствуете?
- Да, благодарю вас. Кажется, прихожу в норму.
Он отпустил меня - поднял глаза вверх. Голова запрокинута - и я в
первый раз заметил его кадык.
Вверху невысоко - метрах в 50 - жужжали аэро. По их медленному
низкому лету, по спущенным вниз черным хоботам наблюдательных труб - я
узнал аппараты Хранителей. Но их было не два и не три, как обычно, а от
десяти до двенадцати (к сожалению, должен ограничиться приблизительной
цифрой).
- Отчего их так сегодня много? - взял я на себя смелость спросить.
- Отчего? Гм... Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека,
такого, какой заболеет еще только завтра, послезавтра, через неделю.
Профилактика, да!
Он кивнул, заплюхал по каменным плитам двора. Потом обернулся - и
через плечо мне:
- Будьте осторожны!
Я один. Тихо. Пусто. Далеко над Зеленой Стеной мечутся птицы, ветер.
Что он этим хотел сказать?
Аэро быстро скользит по течению. Легкие, тяжелые тени от облаков, внизу
- голубые купола, кубы из стеклянного льда - свинцовеют, набухают...
Вечером:
Я раскрыл свою рукопись, чтобы занести на эти страницы несколько, как
мне кажется, полезных (для вас, читатели) мыслей о великом Дне Единогласия
- этот день уже близок. И увидел: не могу сейчас писать. Все время
вслушиваюсь, как ветер хлопает темными крыльями о стекло стен, все время
оглядываюсь, жду. Чего? Не знаю. И когда в комнате у меня появились знакомые
коричневато-розовые жабры - я был очень рад, говорю чистосердечно. Она
села, целомудренно оправила запавшую между колен складку юнифы, быстро
обклеила всего меня улыбками - по кусочку на каждую из моих трещин, - и я
почувствовал себя приятно, крепко связанным.
- Понимаете, прихожу сегодня в класс ( - она работает на
Детско-воспитательном Заводе) - и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас!
Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде. Быть может, я и на самом деле...
- Нет, нет, что вы, - поторопился я сказать (вблизи в самом деле
ясно, что ничего похожего на жабры нет, и у меня о жабрах - это было
совершенно неуместно).
- Да в конце концов - это и не важно. Но, понимаете: самый поступок.
Я, конечно, вызвала Хранителей. Я очень люблю детей, и я считаю, что самая
трудная и высокая любовь - это жестокость - вы понимаете?
Еще бы! Это так пересекалось с моими мыслями. Я не утерпел и прочитал
ей отрывок из своей 20-й записи, начиная отсюда: "Тихонько,
металлически-отчетливо постукивают мысли..."
Не глядя я видел, как вздрагивают коричнево-розовые щеки, и они
двигаются ко мне все ближе, и вот в моих руках - сухие, твердые, даже
слегка покалывающие пальцы.
- Дайте, дайте это мне! Я сфонографирую это и заставлю детей выучить
наизусть. Это нужно не столько вашим венерянам, сколько нам, нам - сейчас,
завтра, послезавтра.
Она оглянулась - и совсем тихо:
- Вы слышали: говорят, что в День Единогласия...
Я вскочил:
- Что - что говорят? Что - в День Единогласия?
Уютных стен уже не было. Я мгновенно почувствовал себя выброшенным
туда, наружу, где над крышами метался огромный ветер и косые сумеречные
облака - все ниже...
Ю обхватила меня за плечи решительно, твердо (хотя я заметил: резонируя
мое волнение - косточки ее пальцев дрожали).
- Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят... И потом, если
только вам это нужно - в этот день я буду около вас, я оставлю своих детей
из школы на кого-нибудь другого - и буду с вами, потому что ведь вы,
дорогой, вы - тоже дитя, и вам нужно...
- Нет, нет, - замахал я, - ни за что! Тогда вы в самом деле будете
думать, что я какой-то ребенок - что я один не могу... Ни за что!( -
сознаюсь: у меня были другие планы относительно этого дня).
Она улыбнулась: неписаный текст улыбки, очевидно, был: "Ах, какой
упрямый мальчик!" Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова
запавшую между колен складку юнифы - и теперь о другом:
- Я думаю, что я должна решиться... ради вас... Нет, умоляю вас, не
торопите меня, я еще должна подумать...
Я не торопил. Хотя и понимал, что должен быть счастлив и что нет
большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
...Всю ночь - какие-то крылья, и я хожу и закрываю голову руками от
крыльев. А потом - стул. Но стул - не наш, теперешний, а древнего образца,
из дерева. Я перебираю ногами, как лошадь (правая передняя - и левая
задняя, левая передняя - и правая задняя), стул подбегает к моей кровати,
влезает на нее - и я люблю деревянный стул: неудобно, больно.
Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить
эту сноболезнь или сделать ее разумной - может быть, даже полезной.
Запись 22-я.
Конспект:
ОЦЕПЕНЕВШИЕ ВОЛНЫ. ВСЕ СОВЕРШЕНСТВУЕТСЯ. Я - МИКРОБ.
Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны - мерно вверх; и
поднявшись - вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и
не естественно было и это - когда внезапно спуталась, смешалась,
остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка. Последний раз нечто
подобное, как гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда в самую
чащу прогулки, со свистом и дымом свалился с неба метеорит.
Мы шли так, как всегда, то есть так, как изображены воины на
ассирийских памятниках: тысяча голов - две слитных, интегральных ноги, две
интегральных, в размахе, руки. В конце проспекта - там, где грозно гудела
аккумулирующая башня - навстречу нам четырехугольник: по бокам, впереди,
сзади - стража; в середине трое, на юнифах этих людей - уже нет золотых
нумеров - и все до жути ясно.
Огромный циферблат на вершине башни - это было лицо: нагнулось из
облаков и, сплевывая вниз секунды, равнодушно ждало. И вот ровно в 13 часов
и 6 минут - в четырехугольнике произошло замешательство. Все это было
совсем близко от меня, мне видны были мельчайшие детали, и очень ясно
запомнилась тонкая, длинная шея и на виске - путаный переплет голубых
жилок, как реки на географической карте маленького неведомого мира, и этот
неведомый мир - видимо, юноша. Вероятно, он заметил кого-то в наших рядах:
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Скачать полный текст (311 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|