|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
на руке, быть с другими: или - вот так, одному, или... Ну да, мне уж больше
нечего скрывать: или вдвоем с нею - с той, опять так же переливая в нее
всего себя сквозь плечо, сквозь сплетенные пальцы рук...
Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел -
на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках
встречных нумеров. Не странно ли: потухающие солнечные лучи падают под тем
же точно углом, что и загорающиеся утром, а все - совершенно иное, иная эта
розовость - сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром - опять
будет звонкая, шипучая.
И вот внизу, в вестибюле, из-под груды покрытых розовым пеплом
конвертов - Ю, контролерша, вытащила и подала мне письмо. Повторяю: это
очень почтенная женщина, и я уверен - у нее наилучшие чувства ко мне.
И все же, всякий раз как я вижу эти обвисшие, похожие на рыбьи жабры
щеки, мне почему-то неприятно.
Протягивая ко мне сучковатой рукой письмо, Ю вздохнула. Но этот вздох
только чуть колыхнул ту занавесь, какая отделяла меня от мира: я весь
целиком спроектирован был на дрожавший в моих руках конверт, где - я не
сомневался - письмо от I.
Здесь - второй вздох, настолько явно, двумя чертами, подчеркнутый, что
я оторвался от конверта - и увидел: между жабер, сквозь стыдливые жалюзи
спущенных глаз - нежная, обволакивающая, ослепляющая улыбка. А затем:
- Бедный вы, бедный, - вздох с тремя чертами и кивок на письмо, чуть
приметный (содержание письма она, по обязанности, естественно, знала).
- Нет, право, я... Почему же?
- Нет, нет, дорогой мой: я знаю вас лучше, чем вы сами. Я уж давно
приглядываюсь к вам - и вижу: нужно, чтобы об руку с вами в жизни шел
кто-нибудь уж долгие годы изучавший жизнь...
Я чувствую: весь облеплен ее улыбкой - это пластырь на те раны, какими
сейчас покроет меня это дрожащее в моих руках письмо. И наконец, - сквозь
стыдливые жалюзи - совсем тихо:
- Я подумаю, дорогой, я подумаю. И будьте покойны: если я почувствую в
себе достаточно силы - нет-нет, я сначала еще должна подумать...
Благодетель великий! Неужели мне суждено... неужели она хочет сказать,
что - -
В глазах у меня - рябь, тысячи синусоид, письмо прыгает. Я подхожу
ближе к свету, к стене. Там потухает солнце, и оттуда - на меня, на пол, на
мои руки, на письмо все гуще темно-розовый, печальный пепел.
Конверт взорван - скорее подпись - и рана - это не I, это... О. И
еще рана: на листочке снизу, в правом углу - расплывшаяся клякса - сюда
капнуло... Я не выношу клякс - все равно: от чернил они или от... все равно
от чего. И знаю - раньше - мне было бы просто неприятно, неприятно глазам
- от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это серенькое пятнышко -
как туча, и от него - все свинцовее и все темнее? Или это опять - "душа"?
Письмо:
"Вы знаете... или, может быть, вы не знаете - я не могу как следует
писать - все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного
дня, ни одного утра, ни одной весны. Потому что R для меня только... ну, да
это не важно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него,
эти дни - я бы не знаю что... За эти дни и ночи я прожила десять или, может
быть, двадцать лет. И будто комната у меня - не четырехугольная, а круглая,
и без конца - кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей.
Я не могу без вас - потому что я вас люблю. Потому что я вижу, я
понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и -
понимаете: именно, если я вас люблю, я должна - -
Мне нужно еще только два-три дня, чтобы из кусочков меня кой-как
склеить хоть чуть похожее на прежнюю О-90, - и я пойду и сделаю сама
заявление, что снимаю свою запись на вас, и вам должно быть лучше, вам
должно быть хорошо. Больше никогда не буду, простите. О".
Больше никогда. Так, конечно, лучше: она права. Но отчего же - отчего
- -
Запись 19-я.
Конспект:
БЕСКОНЕЧНО МАЛАЯ ТРЕТЬЕГО ПОРЯДКА. ИСПОДЛОБНЫЙ. ЧЕРЕЗ ПАРАПЕТ.
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек... или
нет, нет - не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном
уголке на дворе Древнего Дома, - она сказала: "послезавтра". Это
"послезавтра" - сегодня, и все - на крыльях, день - летит, и наш
"[Интеграл]" уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя, и
сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для
меня каждый из них - салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
При первом ходе (= выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток
зазевавшихся нумеров из нашего эллинга - от них ровно ничего не осталось,
кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей
работы не споткнулся от этого ни на секунду, никто не вздрогнул; и мы, и
наши станки - продолжали свое прямолинейное и круговое движение все с той
же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров - это едва
ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства, при практических
расчетах - это бесконечно малая третьего порядка.
Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
И мне смешно, что вчера я мог задумываться - и даже записывать на эти
страницы - о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это -
все то же самое "размягчение поверхности", которая должна быть
алмазно-тверда - как наши стены (древняя поговорка: "как об стену горох").
Шестнадцать часов. На дополнительную прогулку я не пошел: как знать,
быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца...
Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены - мне далеко видно
вправо и влево и вниз - повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие
одна другую комнаты. И только по голубоватой, чуть прочерненной солнечной
тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны
шаги - и я вижу сквозь дверь - я чувствую: ко мне прилеплена
пластырь-улыбка - и затем мимо, по другой лестнице - вниз...
Щелк нумератора. Я весь кинулся в узенький белый прорез - и... и
какой-то незнакомый мне мужской (с согласной буквой) нумер. Прогудел,
хлопнул лифт. Передо мною - небрежно, набекрень нахлобученный лоб, а
глаза... очень странное впечатление: как будто он говорил оттуда,
исподлобья, где глаза.
- Вам от нее письмо... (исподлобья, из-под навеса). Просила, чтобы
непременно - все, как там сказано.
Исподлобья, из-под навеса - кругом. Да никого, никого нет, ну давай
же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
Нет, не один: из конверта - розовый талон, и - чуть приметный - ее
запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее - письмо, чтобы прочитать
это своими глазами, чтобы поверить в это до конца...
Что? Не может быть! Я читаю еще раз - перепрыгиваю через строчки:
"Талон... и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас...
Мне необходимо, чтобы думали, что я... мне очень, очень жаль..."
Письмо - в клочья. В зеркале на секунду - мои исковерканные,
сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку - -
- "Просила, чтоб непременно - все, как там сказано".
Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня,
и я, кажется, сделаю так, как она хочет. А впрочем... впрочем, не знаю:
увидим - до вечера еще далеко... Талон лежит на столе.
В зеркале - мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня у
меня нет докторского свидетельства: пойти бы ходить, ходить без конца,
кругом всей Зеленой Стены - и потом свалиться в кровать - на дно... А я
должен - в 13-й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы
два часа - два часа не шевелясь... когда надо кричать, топать.
Лекция. Очень странно, что из сверкающего аппарата - не металлический,
как обычно, а какой-то мягкий, мохнатый, моховой голос. Женский - мне
мелькает она такою, какою когда-то жила маленькая - крючочек-старушка,
вроде той - у Древнего Дома.
Древний Дом... и все сразу - фонтаном - снизу, и мне нужно изо всех
сил завинтить себя, чтобы не затопить криком весь аудиториум. Мягкие,
мохнатые слова - сквозь меня, и от всего остается только одно: что-то - о
детях, о детоводстве. Я - как фотографическая пластинка: все отпечатываю в
себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп -
световой отблеск на громкоговорителе; под ним - ребенок, живая иллюстрация
- тянется к сердцу; засунут в рот подол микроскопической юнифы; крепко
стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь -
легкая, пухлая тень-складочка на запястье. Как фотографическая пластинка -
я отпечатываю: вот теперь голая нога - перевесилась через край, розовый
веер пальцев ступает на воздух - вот сейчас, сейчас об пол - -
И - женский крик, на эстраду взмахнула прозрачными крыльями юнифа,
подхватила ребенка - губами - в пухлую складочку на запястье, сдвинула на
середину стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый - рожками
книзу - полумесяц рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это - О. И
я, как при чтении какой-нибудь стройной формулы, - вдруг ощущаю
необходимость, закономерность этого ничтожного случая.
Она села чуть-чуть сзади меня и слева. Я оглянулся; она послушно отвела
глаза от стола с ребенком, глазами - в меня, во мне, и опять: она, я и стол
на эстраде - три точки, и через эти точки - прочерчены линии, проекции
каких-то неминуемых, еще не видимых событий.
Домой - по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Скачать полный текст (311 Кб)
Перейти на страницу автора
|