|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Конверт взорван скорее подпись и рана это не I, это... О. И еще рана: на листочке снизу, в правом углу расплывшаяся клякса сюда капнуло... Я не выношу клякс все равно: от чернил они или от... все равно от чего. И знаю раньше мне было бы просто неприятно, неприятно глазам от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это серенькое пятнышко как туча, и от него все свинцовее и все темнее? Или это опять "душа"?
Письмо:
"Вы знаете... или, может быть, вы не знаете я не могу как следует писать все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного дня, ни одного утра, ни одной весны. Потому что R для меня только... ну, да это не важно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него, эти дни я бы не знаю что... За эти дни и ночи я прожила десять или, может быть, двадцать лет. И будто комната у меня не четырехугольная, а круглая, и без конца кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей.
Я не могу без вас потому что я вас люблю. Потому что я вижу, я понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и понимаете: именно, если я вас люблю, я должна
Мне нужно еще только два-три дня, чтобы из кусочков меня кой-как склеить хоть чуть похожее на прежнюю О-90, и я пойду и сделаю сама заявление, что снимаю свою запись на вас, и вам должно быть лучше, вам должно быть хорошо. Больше никогда не буду, простите. О".
Больше никогда. Так, конечно, лучше: она права. Но отчего же отчего
Запись 19-я.
Конспект:
БЕСКОНЕЧНО МАЛАЯ ТРЕТЬЕГО ПОРЯДКА. ИСПОДЛОБНЫЙ. ЧЕРЕЗ ПАРАПЕТ.
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек... или нет, нет не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, она сказала: "послезавтра". Это "послезавтра" сегодня, и все на крыльях, день летит, и наш "[Интеграл]" уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя, и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
При первом ходе (= выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток зазевавшихся нумеров из нашего эллинга от них ровно ничего не осталось, кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей работы не споткнулся от этого ни на секунду, никто не вздрогнул; и мы, и наши станки продолжали свое прямолинейное и круговое движение все с той же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров это едва ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства, при практических расчетах это бесконечно малая третьего порядка. Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
И мне смешно, что вчера я мог задумываться и даже записывать на эти страницы о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это все то же самое "размягчение поверхности", которая должна быть алмазно-тверда как наши стены (древняя поговорка: "как об стену горох").
Шестнадцать часов. На дополнительную прогулку я не пошел: как знать, быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца...
Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены мне далеко видно вправо и влево и вниз повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие одна другую комнаты. И только по голубоватой, чуть прочерненной солнечной тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны шаги и я вижу сквозь дверь я чувствую: ко мне прилеплена пластырь-улыбка и затем мимо, по другой лестнице вниз...
Щелк нумератора. Я весь кинулся в узенький белый прорез и... и какой-то незнакомый мне мужской (с согласной буквой) нумер. Прогудел, хлопнул лифт. Передо мною небрежно, набекрень нахлобученный лоб, а глаза... очень странное впечатление: как будто он говорил оттуда, исподлобья, где глаза.
Вам от нее письмо... (исподлобья, из-под навеса). Просила, чтобы непременно все, как там сказано.
Исподлобья, из-под навеса кругом. Да никого, никого нет, ну давай же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
Нет, не один: из конверта розовый талон, и чуть приметный ее запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее письмо, чтобы прочитать это своими глазами, чтобы поверить в это до конца...
Что? Не может быть! Я читаю еще раз перепрыгиваю через строчки: "Талон... и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас... Мне необходимо, чтобы думали, что я... мне очень, очень жаль..."
Письмо в клочья. В зеркале на секунду мои исковерканные, сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку
"Просила, чтоб непременно все, как там сказано".
Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня, и я, кажется, сделаю так, как она хочет. А впрочем... впрочем, не знаю: увидим до вечера еще далеко... Талон лежит на столе.
В зеркале мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня у меня нет докторского свидетельства: пойти бы ходить, ходить без конца, кругом всей Зеленой Стены и потом свалиться в кровать на дно... А я должен в 13-й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы два часа два часа не шевелясь... когда надо кричать, топать.
Лекция. Очень странно, что из сверкающего аппарата не металлический, как обычно, а какой-то мягкий, мохнатый, моховой голос. Женский мне мелькает она такою, какою когда-то жила маленькая крючочек-старушка, вроде той у Древнего Дома.
Древний Дом... и все сразу фонтаном снизу, и мне нужно изо всех сил завинтить себя, чтобы не затопить криком весь аудиториум. Мягкие, мохнатые слова сквозь меня, и от всего остается только одно: что-то о детях, о детоводстве. Я как фотографическая пластинка: все отпечатываю в себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп световой отблеск на громкоговорителе; под ним ребенок, живая иллюстрация тянется к сердцу; засунут в рот подол микроскопической юнифы; крепко стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь легкая, пухлая тень-складочка на запястье. Как фотографическая пластинка я отпечатываю: вот теперь голая нога перевесилась через край, розовый веер пальцев ступает на воздух вот сейчас, сейчас об пол
И женский крик, на эстраду взмахнула прозрачными крыльями юнифа, подхватила ребенка губами в пухлую складочку на запястье, сдвинула на середину стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый рожками книзу полумесяц рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это О. И я, как при чтении какой-нибудь стройной формулы, вдруг ощущаю необходимость, закономерность этого ничтожного случая.
Она села чуть-чуть сзади меня и слева. Я оглянулся; она послушно отвела глаза от стола с ребенком, глазами в меня, во мне, и опять: она, я и стол на эстраде три точки, и через эти точки прочерчены линии, проекции каких-то неминуемых, еще не видимых событий.
Домой по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я слышал: весь тикаю как часы. И стрелки во мне сейчас перешагнут через какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно, чтобы кто-то там думал: она у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до ее "нужно". Я не хочу быть чужими шторами не хочу, и все.
Сзади знакомая, плюхающая, как по лужам, походка. Я уже не оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей и потом, наверное, будет стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в мою комнату пока там не упадут, скрывая чье-то преступление, шторы...
Он, Ангел-Хранитель, поставил точку. Я решил: нет. Я решил.
Когда я поднялся в комнату и повернул выключатель я не поверил глазам: возле моего стола стояла О. Или, вернее, висела: так висит пустое, снятое платье под платьем у нее как будто уж не было ни одной пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.
Я о своем письме. Вы получили его? Да? Мне нужно знать ответ, мне нужно сегодня же.
Я пожал плечами. Я с наслаждением как будто она была во всем виновата смотрел на ее синие, полные до краев глаза медлил с ответом. И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову, сказал:
Ответ? Что ж... Вы правы. Безусловно. Во всем.
Так значит... (улыбкою прикрыта мельчайшая дрожь, но я вижу). Ну, очень хорошо! Я сейчас я сейчас уйду.
И висела над столом. Опущенные глаза, ноги, руки. На столе еще лежит скомканный розовый талон [той]. Я быстро развернул эту свою рукопись "МЫ" ее страницами прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от О).
Вот все пишу. Уже сто семьдесят страниц... Выходит такое что-то неожиданное...
Голос тень голоса:
А помните... я вам тогда на седьмой странице... Я вам тогда капнула и вы...
Синие блюдечки через край, неслышные, торопливые капли по щекам, вниз, торопливые через край слова:
Я не могу, я сейчас уйду... я никогда больше, и пусть. Но только я хочу я должна от вас ребенка оставьте мне ребенка, и я уйду, я уйду!
Я видел: она вся дрожала под юнифой, и чувствовал: я тоже сейчас Я заложил назад руки, улыбнулся:
Что? Захотелось Машины Благодетеля?
И на меня все так же, ручьями через плотины слова:
Пусть! Но ведь я же почувствую я почувствую его в себе. И хоть несколько дней... Увидеть только раз увидеть у него складочку вот тут как там как на столе. Один день!
Три точки: она, я и там на столе кулачок с пухлой складочкой...
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Скачать полный текст (307 Кб)
Перейти на страницу автора
|