 |
|
|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
- Рассказ должен ударить читателя по душе, как палкой, чтобы читатель чувствовал, какой он скот!
В этих словах было нечто сродное моему настроению. Короленко первый сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте фразы, я был удивлен простой, понятной правдой этих слов, и, слушая его, жутко почувствовал, что писательство - не легкое дело. Я сидел у него более двух часов, он много сказал мне, но - ни одного слова о сущности, о содержании моей поэмы. И я уже чувствовал, что ничего хорошего не услышу о ней.
Недели через две рыженький статистик Дрягин - милый и умный - принес мне рукопись и сообщил:
- Короленко думает, что слишком запугал вас. Он говорит, что у вас есть способности, - но - надо писать с натуры, не философствуя. Потом - у вас есть юмор, хотя и грубоватый, но - это хорошо! А о стихах он сказал - это бред!
На обложке рукописи карандашом, острым почерком написано:
"По "Песне" трудно судить о ваших способностях, но, кажется, они у вас есть. Напишите о чем-либо пережитом вами и покажите мне. Я не ценитель стихов, ваши показались мне непонятными, хотя отдельные строки есть сильные и яркие. Вл. Кор.".
О содержании рукописи - ни слова. Что же читал в ней этот странный человек?
Из рукописи вылетели два листка стихов. Одно стихотворение было озаглавлено "Голос из горы идущему вверх", другое "Беседа чорта с колесом". Не помню, о чем именно беседовали чорт и колесо, - кажется, о "круговращении" жизни, - не помню, что именно говорил "голос из горы". Я разорвал стихи и рукопись, сунул их в топившуюся печь, голландку, и, сидя на полу, размышлял: - что значит писать о "пережитом"?
Все, написанное в поэме, я пережил...
И - стихи! Они случайно попали в рукопись. Они были маленькой тайной моей, я никому не показывал их, да и сам плохо понимал. Среди моих знакомых кожаные переводы Барыковой и Лихачева из Коппэ, Ришпэна, Т. Гуда и подобных поэтов ценились выше Пушкина, не говоря уже о мелодиях Фофанова. Королем поэзии считался Некрасов, молодежь восхищалась Надсоном, но зрелые люди и Надсона принимали - в лучшем случае - только снисходительно.
Меня считали серьезным человеком, солидные люди, которых я искренно уважал, дважды в неделю беседовали со мною о значении кустарных промыслов, о запросах народа и обязанностях интеллигенции, о гнилой заразе капитализма, который никогда - никогда! - не проникнет в мужицкую, социалистическую Русь.
И - вот, все теперь узнают, что я пишу какие-то бредовые стихи! Стало жалко людей, которые принуждены будут изменить свое доброе и серьезное отношение ко мне.
Я решил не писать больше ни стихов, ни прозы и, действительно, все время жизни в Нижнем - почти два года - ничего не писал. А - иногда - очень хотелось.
С великим огорчением принес я мудрость мою в жертву все очищающему огню.
...В. Г. Короленко стоял в стороне от группы интеллигентов-"радикалов", среди которых я чувствовал себя, как чиж в семье мудрых воронов.
Писателем, наиболее любезным для этой среды, был Н. Н. Златовратский, - о нем говорили: "Златовратский очищает душу и возвышает ее".
А один из наставников молодежи рекомендовал этого писателя так:
- Читайте Златовратского, я его лично знаю, это честный человек!
Глеба Успенского читали внимательно, хотя он подозревался в скептицизме, недопустимом по отношению к деревне. Читали Каронина, Мачтета, Засодимского, присматривались к Потапенко.
- Этот, кажется, ничего...
В почете был Мамин-Сибиряк, но говорили, что у него "неопределенная тенденция".
Тургенев, Достоевский, Л. Толстой были где-то далеко за пределами внимания. Религиозная проповедь Л. Н. Толстого оценивалась так:
- Дурит барин!
Короленко смущал моих знакомых; он был в ссылке, написал "Сон Макара" - это, разумеется, очень выдвигало его. Но - в рассказах Короленко было нечто подозрительное, непривычное чувству и уму людей, плененных чтением житийной литературы о деревне и мужике.
- От ума пишет, - говорили о нем - от ума, а народ можно понять только душой.
Особенно возмутил прекрасный рассказ "Ночью", в нем заметили уклон автора в сторону "метафизики", а это было преступно. Даже кто-то из кружка В. Г. - кажется Л. И. Богданович - написал довольно злую и остроумную пародию на этот рассказ.
- Ч-чепуха! - немножко заикаясь, говорил С. Г. Сомов, человек не совсем нормальный, но однако довольно влиятельный среди молодежи. - Оп-писание физиологического акта рождения, - дело специальной литер-ратуры и тараканы тут не при чем. Он п-подражает Толстому, этот К-короленко...
Но имя Короленко уже звучало во всех кружках города. Он становился центральной фигурой культурной жизни и, как магнит, притягивал к себе внимание, симпатии и вражду людей.
- Ищет популярности, - говорили люди, не способные сказать ничего иного.
В то время было открыто серьезное воровство в местном дворянском банке; эта, весьма обычная, история имела весьма драматические последствия: главный виновник, провинциальный "лев и пожиратель сердец" умер в тюрьме; его жена отравилась соляной кислотой, растворив в ней медь; тотчас после похорон на ее могиле застрелился человек, любивший ее; один за другим умерли еще двое привлеченных к следствию по делу банка, - был слух, что оба они тоже кончили самоубийством.
В. Г. печатал в "Волжском Вестнике" статьи о делах банка, и его статьи совпали во времени с этими драмами. Чувствительные люди стали говорить, что Короленко "убивает людей корреспонденциями", а мой патрон А. И. Ланин горячо доказывал, что "в мире нет явлений, которые могут быть чужды художнику".
Известно, что клевета всего проще и дешевле, поэтому люди, нищие духом, довольно щедро награждали Короленко разнообразной клеветой.
В эти застойные годы жизнь кружилась медленно, восходя по невидимой спирали к неведомой цели своей, и все заметнее становилась в этом кружении коренастая фигура человека, похожего на лоцмана. В суде слушается дело скопцов, - В. Г. сидит среди публики, зарисовывая в книжку полумертвые лица изуверов, его видишь в зале Земского собрания, за крестным ходом, всюду, - нет ни одного заметного события, которое не привлекало бы спокойного внимания Короленко.
Около него крепко сплотилась значительная группа разнообразно недюжинных людей: Н. Ф. Анненский, человек острого и живого ума; С. Я. Елпатьевский, врач и беллетрист, обладатель неисчерпаемого сокровища любви к людям, добродушный и веселый; Ангел И. Богданович, вдумчивый и едкий; "барин от революции" А. И. Иванчин-Писарев, А. А. Савельев, председатель земской управы Аполлон Карелин, автор самой краткой и красноречивой прокламации из всех, какие мне известны; после 1 марта 81-го года он расклеил по заборам Нижнего бумажку, содержащую всего два слова: "Требуйте конституцию".
Кружок Короленко шутливо наименовался "Обществом трезвых философов", иногда члены кружка читали интересные рефераты, - я помню блестящий реферат Карелина о Сен-Жюсте и Елпатьевского о "новой поэзии", - каковой, в то время, считалась поэзия Фофанова, Фруга, Коринфского, Медведского, Минского, Мережковского... К "трезвым" "философам" примыкали земские статистики Дрягин, Кисляков, М. А. Плотников, Константинов, Шмидт и еще несколько таких же серьезных исследователей русской деревни, - каждый из них оставил глубокий след в деле изучения путаной жизни крестьянства. И каждый являлся центром небольшого кружка людей, которых эта таинственная жизнь глубоко интересовала, у каждого можно было кое-чему научиться. Лично для меня было очень полезно серьезное, лишенное всяческих прикрас, отношение к деревне. Таким образом, влияние кружка Короленко распространялось очень широко, проникая даже в среду, почти недоступную культурным влияниям.
У меня был приятель, дворник крупного Каспийского рыбопромышленника Маркова, Пимен Власьев, - обыкновенный, наскоро и незатейливо построенный, курносый русский мужик. Однажды, рассказывая мне о каких-то незаконных намерениях своего хозяина, он, таинственно понизив голос, сообщил:
- Он бы это дело сварганил, - да Короленки боится. Тут, знаешь, прислали из Петербурга тайного человека, Короленкой зовется, иностранному королю племяш, за границей наняли, чтобы он, значит, присматривал за делами, - на губернатора-то не надеются. Короленко этот уж подсек дворян - слыхал?>.
Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель; он обладал какой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в близком будущем конца "всякой лже".
- Ты, мил-друг, не тоскуй, - скоро лже конец. Она сама себя топит, сама себя ест.
Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горели и сияли великой радостью - казалось, что вот сейчас расправятся они, изольются потоками синих лучей.
Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и пошли в трактир пить чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:
- Постой-ка?
Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко на стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.
- Что ты, Пимен?
- А видишь, мил-друг - сей минут божья думка душе моей коснулась, - скоро, значит, Господь позовет меня на его работу...
- Полно-ка, ты такой здоровяга.
- Молчок! - сказал он важно и радостно. - Не говори - знаю!
В четверг его убила лошадь.
... Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86 - 96 было для Нижнего "эпохой Короленко" - впрочем, это уже не однажды было сказано в печати.
Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин, "неосторожный" банкрот, а в конце дней - убежденный толстовец и проповедник трезвости, говорил мне в 901 году:
- Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу...
Он несколько опоздал наладить свою жизнь; "во время Короленки" ему было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разрушил ее сразу, по-русски.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Скачать полный текст (427 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|